Само течение жизни подсказывало Николаю Зи­нину как быть. Он решил поступить «казенным» сту­дентом на физико-математическое отделение Казан­ского университета. В Казань добраться можно было с попутным судном по Волге.

Перезимовавшая в Астрахани холера с появле­нием на базарах ягод, огурцов, арбузов проникла в Саратов и стала подниматься по Волге, наводя па­нический страх. Николай Николаевич заторопился с отъездом, опасаясь карантинов. На бурлацкой бирже высокий рыжебородый хозяин торговался с бурлака­ми, но ни с кем не мог договориться.

— Что у тебя? — спросил его Зинин, видя бес­плодность его поисков. — Куда идешь? Почему они не соглашаются?

— Косовая, косоушка по нашему,— ответил тот,— с арбузами, до Казани. Да, видишь, мне-то ну­жен один человек, а никто от артели отстать не хо­чет. Мы семьей хозяйничаем, да вот девку мою самая эта напасть взяла, теперь не управимся.

— Какая напасть? Холера что ли?

— Она самая. В Камышине схоронили.

Хозяйственные заботы перебили горе у мужика.

О дочери говорил он так, как будто дело было в по­запрошлом году. Но в серых глазах стояла печаль не то от горя, не то от забот. Николай Николаевич рас­правил плечи и сказал:

— Меня не возьмешь? Мне в Казань надо. Справлюсь, чай не боги горшки обжигают!

— Дело не хитрое, покажем… Человек, главное, чтоб был,— оживляясь заговорил хозяин,— а что возьмешь? Харч у меня хороший, хозяйский, не ар­тельный.

— Что положишь, то и возьму!—ответил Зинин.

Вечером в тот же день он распрощался с Сара­

товом, погрузился на косоушку и на рассвете уже помогал хозяину выбирать якоря.

По бурлацкому счету от Саратова до Казани было двадцать перемен или участков, по которым от­считывали ход судна. Каждая перемена требовала двух-трех дней пути. На «взвод» груженых судов с помощью бичевы или «подач» нужно было много вре­мени. Большие суда за лето делали всего один-два рейса.

Косоушки были проворнее. Они очень легки и быстры на ходу, хорошо лавируют и под парусами «бегут» по сто-двести верст в день.

Золотые главы казанских церквей показались раньше, чем ждали хозяин косоушки и его работник. Но эпидемия азиатской холеры продвигалась еще бы­стрее.

ШКОЛА НАУКИ И ЖИЗНИ

Здесь учат тому, что на самом деле существует, а не тому, что изобретено одним праздным умом.

ЛОБАЧЕВСКИЙ

Казанский университет учрежден в 1804 году, от­крытие его состоялось в 1814 году, через десять лет. Но лишь в ректорство гениального русского ученого Николая Ивановича Лобачевского университет полу­чил подлинно научное устройство, образцовую орга­низованность и мировую известность.

Лобачевский был избран ректором в 11827 году. Неизменно переизбираемый, он оставался в этой дол­жности двадцать лет. За эти годы он организовал и построил учебно-вспомогательные учреждения: биб­лиотеку, анатомический театр, физический кабинет химическую лабораторию, астрономическую и магнит­ную обсерваторию, университетские клиники. Застрой­кой всего участка и был завершен нынешний архи­тектурный ансамбль величественного здания универ­ситета.

Через год после вступления в должность ректора Лобачевский произнес в ‘ торжественном собрании университета «Речь о важнейших предметах воспи­тания», прекрасную по форме и необычную для того времени по содержанию. Высказывая свои взгляды на высокое назначение науки, он не умолчал и о главных чертах своего мировоззрения. Оно складыва­лось под влиянием французской просветительной фи­лософии.

Этот высокий, худощавый₎ сутуловатый человек, с головой всегда опущенной как бы в задумчивости, с глубоким взглядом темно-серых глаз под сурово сдвинутыми бровями, производил на окружающих впечатление человека необыкновенного и пользовался величайшим уважением в городе. Естественно, что высказанные им мысли о воспитании и назначении человека должны были заинтересовать всех знавших и почитавших его людей.

Обращаясь к собравшимся по случаю годового акта гостям и студентам, Лобачевский говорил:

«Ничто так не стесняет потока жизни, как неве­жество; мертвой, прямой дорогой провожает оно жизнь от колыбели к могиле. Еще в низкой доле из­нурительные труды необходимости, мешаясь с отдох­новениями, услаждают ум земледельца, ремесленника, но вы, которых существование несправедливый слу­чай обратил в тяжелый налог другим, вы, которых ум отупел и чувство заглохло, вы не наслаждаетесь жизнью. Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена прелести и великолепная архитектура, не занимательна история веков. Я утешаюсь мыслью, что из нашего университета не выйдут подобные про­изведения растительной природы, даже не войдут сюда, если, к несчастью, родились с таким назначе­нием Не войдут, повторяю, потому, что здесь про­должается любовь славы, чувство чести и внутренне­го достоинства…».

Все это произносилось перед рядами приглашен­ных на торжественное собрание губернских чиновни­ков военных властей и помещиков. Но никто, разу­меется, не принимал ясных утверждений оратора на свой счет, и речь его сопровождалась аплодисмента­ми и гулом одобрения.

Обращаясь непосредственно к студентам, оканчи­вающим университет, Лобачевский продолжал:

«Человек родился быть господином, повелителем, царем природы. Но мудрость, с которой он должен править с наследственного своего престола, не дана ему от рождения: она приобретается учением… Ум, если хотят составить его из соображения и памяти, едва ли отличает нас от животных. Но разум, без сомнения, принадлежит исключительно человеку: разум — это значит — известные начала суждения, в которых как бь. отпечатались первые действующие причины вселенной и которые соглашают, таким об­разом, все наши заключения с явлениями в природе, где противоречия существовать не могут. Как бы то ни было, но в том надобно признаться, что не столь­ко уму нашему, сколько дару слова, одолжены мы всем нашим превосходством перед прочими живот­ными… Вы счастливее меня, родившись позже. Будем же дорожить жизнью, пока она не теряет своего до­стоинства. Пусть примеры в истории, истинное поня­тие, любовь к отечеству, пробужденная в юных ле­тах, дадут заранее то благородное направление страстям и ту силу, которые дозволят нам торже­ствовать над ужасом смерти!»

Трудно поверить, что такая речь была публично произнесена в мрачное царствование Николая I, про­возгласившего основами всякого образования «пра­вославие, самодержавие и народность», под которой, впрочем, подразумевался помещичье-крепостной строй. Все же речь эта была произнесена и даже опубликована в «Казанском вестнике», которым уни­верситет снабжал подведомственные ему гимназии.

Зинин знал речь Лобачевского от строчки до строчки и, подходя к классическому ансамблю уни­верситетских зданий, с волнением ожидал встречи с ее автором.

Николай Николаевич появился в приемной рек­тора, когда Лобачевский был озабочен поступившим к нему сообщением университетского врача о том, что в Казани оказались люди «одержимые холерой». Че­рез приемную проходили в кабинет ректора и воз­вращались обратно служащие, в их движениях чув­ствовалась неспокойная поспешность. Затем появился в дверях курьер генерал-губернатора в полной воен­ной форме; он прошел в кабинет никому не доклады­ваясь. В руках у него был большой белый пакет с печатями, прошитый нитками.

Губернатор на запрос ректора, основательно ли заключение университетского врача, отвечал, что у него «нет достаточной причины подозревать сущест­вование холеры». Лобачевский, успокоенный ответом, возвратил курьеру конверт со своей подписью в знак того, что секретную бумагу он принял в собственные руки и сам распечатал. После этого он отпустил быв­ших в кабинете:

— Пока беспокоиться основания нет, если верить губернатору,— сказал он,— но готовиться будем!

Врач, выходивший от ректора последним, обра­тил внимание на сидевшего в приемной юношу. На его гимназическом мундире серебряные пуговицы были заменены обыкновенными штатскими, и угадать в нем будущего студента было нетрудно.

— Вы к ректору?—осведомился он и, не дожи­даясь ответа, кивнул на дверь, которую закрыл за собой,— пройдите, Николай Иванович свободен…

Суровая внешность Лобачевского отражала его гордый и независимый характер. Но за нею таились великая доброта, ум и душевная отзывчивость. Ни­колай Николаевич почувствовал твердость в ногах под устремленным на него добрым взглядом ректора и быстро прошел к столу.

— Ходатайствую о принятии меня в число сту­дентов физико-математического отделения,— сказал он, положив перед ректором прошение с документами.

— Вы из Саратова?— просматривая сначала гимназический аттестат, а потом уже разворачивая прошение, говорил Лобачевский негромко и привет­ливо, — а как же мы вас уведомим, коли вы в про­шении адреса своего не изволили указать?

— У меня адреса нет, господин ректор, я только что утром прибыл в Казань… Я прошу о зачислении меня казенным студентом, — объяснился гость, и Ло­бачевский с двух слов понял, что у юноши нет ни средств для жизни, ни пристанища.

— В таком случае оставайтесь пока в нашем пансионе, впредь до формального постановления,— просто разрешил ректор трудный вопрос.— Аттестат ваш хорош, я думаю, что экзамен будет таков же… Теперь пройдите в канцелярию, отдайте им все это,— продолжал он, быстро чертя пером свое распоряжение на прошении,— и там вам все сделают!

Николай Николаевич бережно принял свои бума­ги из рук ректора, поклонился и с теплым сердцем отправился разыскивать канцелярию.

Несмотря на успокоительные заявления губерна­тора, Лобачевский получил от Совета университета наказ «принимать нужные меры для сохранения здо­ровья казенных воспитанников и всех живущих в зданиях университета». Тринадцатого сентября он за­крыл все входы в университет. Люди в этот день, по запискам профессора Фукса, «уже падали и коченели на улицах».

Счастливый своей судьбою, Зинин с благодарным вниманием наблюдал за энергичными распоряжения­ми Лобачевского. Черты проницательного и необык­новенного ума видны были в каждом из них. Вода, съестные припасы, все необходимое поставлялось на отдельный двор. Оттуда в другое время н другими людьми переносилось в жилые помещения. Постав­ленный у единственного незапертого входа часовой и при нем дежурный принимали бумаги, а впускали в университетский двор только врачей и священника. Для посылки в город отряжены были люди, жившие обособленно в здании анатомического театра. Они выходили в «дегтярном платье» с соблюдением всех правил самоохраны от заразы. Жившим в зданиях университета запрещалось всякое общение с горо­дом. Принимавшиеся дежурными вещи окуривались хлором, постели болевших холерой обязательно сжи­гались, а платье обеззараживалось

Докладывая через две недели в совете о приня­тых мерах, Лобачевский говорил в заключение:

— Полагаю несомненным, что только такими ме­рами и можно было предупредить внесение болезни в университетский двор и здания, ибо из числа 80 сту­дентов ни один не был болен даже легкими припад­ками холеры, а из 560 человек, живущих в универ­ситете, больных было всего лишь двенадцать человек.

Четвертого ноября попечитель округа сообщил, что «болезнь, благодаря создателю, уменьшилась, вновь занемогающих уже нет», н предписал «присут­ствие Совета и Правления возобновить».

Вскоре начались и занятия. 24 ноября 1830 года после официального экзамена Николай Николаевич Зинин был зачислен в казенные студенты отделения физических и математических наук. Экзаменовал его Лобачевский. Он занимал кафедру чистой математи­ки и сверх того читал курс теоретической и опытной  физики. Как экзаменатор, он резко отличался от дру­гих профессоров. Механического заучивания терпеть не мог и часто останавливал бойкого студента, сы­павшего формулами. Наоборот, нередко довольство­вался и ответом в несколько слов, если в них видны были самостоятельность суждения, здравый смысл и точность выражения.

Беседой с прибывшим из Саратовской гимназии студентом Лобачевский был полностью удовлетворен. С этих пор, по своему обычаю, уже не выпускал из глаз юношу, явно одаренного способностями к изу­чению математических наук.

Немедленно после формального зачисления ново­му студенту выдали форменную одежду: одноборт­ный мундир и двубортный сюртук из темно-синего сукна с белыми гладкими пуговицами, треугольную шляпу для ношения при мундире и шпагу без тем­ляка, висевшую на отлете на двух отрезках кожаной портупеи.

Обрядившись в мундир по случаю «тезоименит­ства» Николая I и собственных именин, шестого де­кабря Николай Николаевич отправился в город, впер­вые после невольного своего заключения. Товарищи по пансиону, состоявшие из студентов всех отделений и всех курсов, дружно предупреждали новичка:

— Ну, смотри, Зинин, в оба: не дай бог попа­дешь на глаза попечителю, что-нибудь найдет не по форме и тогда… Беда!

Попечитель Казанского учебного округа Михаил Николаевич Мусин-Пушкин славился анекдотической грубостью нрава и преследованием не по форме одетых, не по правилам поклонившихся ему сту­дентов.

Бывший гусарский полковник, он казарменную жизнь и солдатскую дисциплинированность прививал студентам и профессуре. Попечитель всем говорил «ты», пересчитывал пуговицы на сюртуках у студен­тов, смотрел, коротко ли острижены у них волосы, вовремя ли и быстро встают перед ним во фронт, а за всякий непорядок в одежде, в туалете, в походке наступал на виноватого с криком:

— Вольнодумство!.. Неповиновение!.. Дрянь мальчишка!.. Забрею лоб, так будешь знать… Пошел в карцер!

В этом неправдоподобном начальнике были и свои достоинства. «В самое крутое время он не под­капывался сознательно под науку,— писал о Мусине- Пушкине известный деятель той эпохи А. В. Ники­тенко в своих дневниках,— не выслуживался, отыски­вая в ней что-нибудь вредное, не посягал на свободу преподавания. Напротив, он по-своему оказывал ей уважение и признавал ее права. Второе его достоин­ство — он умел ценить ученые заслуги и горою стоял за своих ученых сослуживцев, защищая их от всяче­ских козней. Вообще у него не было ничего похожего на пресмыкательство перед сильными, на выслужива­ние; что делал он, худо ли, хорошо ли, то делал по

убеждению. Третье его достоинство — верность свое­му слову. Но все эти достоинства, к сожалению, были облачены в такую кору, что немногие могли узнать их настолько, чтобы как следует оценить».

Менее всего знали или догадывались о них сту­дента. Для них Мусин-Пушкин оставался грозой и грубияном. Практически его попечительство ограни­чивалось наблюдением внешних ферм. Наукой и уни­верситетом руководил Лобачевский.

В этот первый выход Зинина за пределы универ­ситетского двора над Казанью висело серое, сумрач­ное небо. Морозы начались уже давно, но снега не было. Раскинутый по холмам и долинам город зани­мал огромное пространство; площади его напоминали безжизненные степи, а замерзшие озера усиливали это впечатление. За пределами Воскресенской улицы каменные дома встречались редко, деревянные были тесны и неудобны.

Обойдя кремль, занятый церквами и губерн­скими учреждениями, Зинин спустился на Воскресен­скую улицу и направился в университет уже без же­лания знакомиться дальше с городом. Гораздо боль­ше его занимали мысли о назначенной на завтра лек­ции по астрономии.

Теоретическую и практическую астрономию читал профессор Иван Михайлович Симонов. Крупный уче­ный, он первым из русских агрономов совершил кру­госветное путешествие. Это большое событие в науч­ной деятельности Симонова не потеряло своего зна­чения и до наших дней. Симонов участвовал в экспедиции Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева к Южному полюсу на судах «Восток» и «Мирный», открывшей в январе 1820 года Антарктиду и ряд ос­тровов. Других ученых на «Востоке» и «Мирном» не было, и Симонов сверх специально астрономических наблюдений занимался «предметами до естественной истории относящимися». Все выполнил он «с отличной честью для себя и воспитавшего его университета», как отмечено было в постановлении о присвоении Симонову звания ординарного профессора.

Симонов, как и Лобачевский, был в числе пер­вых студентов Казанского университета. Вместе с Лобачевским еще в годы студенчества он был пред­ставлен к возвышению в степень магистра за «чрез­вычайные успехи и таковые же дарования в науках математических и физических». Так же одновременно в 1816 году Симонов и Лобачевский получили зва­ние экстраординарного профессора.

В противоположность Лобачевскому, Иван Ми­хайлович Симонов был живым, очень подвижным, веселым человеком. Круглое приветливое лицо, пух­лые, всегда румяные щеки, разговорчивость — все напоминало о происхождении из «податного сосло­вия». Он был сыном астраханского купца. Для присвоения ему ученых степеней попечитель испрашивал «высочайшее разрешение».

Практическую целенаправленность научных ра­бот Симонов ставил выше теоретических исследований Лобачевского и каждый раз, когда ректором пе­реизбирался Лобачевский, чувствовал себя неспра­ведливо и незаслуженно обиженным.

Тем более не сомневался Иван Михайлович и в своих административных способностях, особенно хо­зяйственных. Правда, носили они на себе своеобраз­ную печать купеческого хозяйствования.

В первое знакомство с новым составом слушате­лей Иван Михайлович принес в аудиторию секстант — угломерный инструмент, с помощью которого определяется географическая широта данного места. Поста­вив его перед слушателями, профессор подробно и

понятно описал устройство секстанта, рассказал, как с ним обращаться, но не сразу и с опаской допустил к инструменту студентов, пожелавших практически с ним ознакомиться. Впрочем таких студентов было не­много. Первым оказался Зинин. Внимательно наблю­дая за тем, как умело и ловко черноголовый студент берется за дело, профессор не мог не обратить вни­мания на него.

— Вам знаком этот инструмент, коллега?—спросил он.

— Нет, профессор, я никогда не видел его, но я читал об измерительных астрономических инструментах у Деламбра!

— Вы читали Деламбра?

— Да, профессор!

Студент, читавший пятитомную историю Деламбра — это было явление столь необыкновенное, что Иван Михайлович «а первом же заседании совета от­деления сообщил о Зинине, как об «из ряда вон вы­дающемся студенте».

Такого же мнения относительно прибывшего из Саратова новичка держался и Николай Иванович Лобачевский. Он испытывал умы и дарования своих учеников при прохождении с ними своего курса «Но­вых начал геометрии с полной теорией параллель­ных» — гениального создания великого русского уче­ного.

Свыше двух тысяч лет в математике господство­вала геометрия Эвклида — коллективный труд мно­гих поколений математиков, стройная научная тео­рия, многократно оправданная практикой. Но в геометрии Эвклида есть постулат о параллельных, рав­носильный утверждению, что сумма углов в треуголь­нике равна двум прямым Постулат этот не представ­лялся математикам столь очевидным, как другие ак­сиомы в его «Началах», и они упорно пытались до­казать его.

«Строгого доказательства сей истины до сих пор не могли сыскать,— говорил Лобачевский.— Какие были даны — могут назваться только пояснениями, но не заслуживают быть почтены в полном смысле математическими доказательствами…»

В поисках причины многочисленных неудач своих предшественников, русский ученый пришел к мысли, что, вероятно, существует и другая геометрия, в ко­торой постулат Эвклида просто неверен. Такую «не­евклидову геометрию» Лобачевский и построил, та­кую геометрию он и преподавал.

Впервые слушая Лобачевского, Зинин, как и все его товарищи по курсу, был поражен необычностью, парадоксальностью «новых начал» Лобачевского и его теории параллельных.

Привычные геометрические представления, зако­ны обычной геометрии Лобачевский заменил новы­ми, которые казались начинающему совершенно необычными. Однако свою геометрию он развертывал шаг за шагом столь же логично, столь же законо­мерно, как это делалось и в геометрии Эвклида. На все вопросы, на которые дает ответы геометрия Эв­клида, давала ответы, и столь же исчерпывающим об­разом, и геометрия Лобачевского, хотя ответы совсем иные.

Источник этой разницы — постулат Эвклида, при­нимающий, что если в плоскости даны прямая и точ­ка, на прямой не лежащая, то через точку можно провести в данной плоскости только одну прямую, не пересекающую данную прямую. Лобачевский же до­пускал, что таких прямых можно провести бесчислен­ное множество и все дальнейшие факты своей гео­метрии выводил чисто логически из этого видоизме­нения аксиомы о параллельных, так что они не вызывали уже внутреннего протеста у новичков, впер­вые знакомившихся с учением Лобачевского

Зинин не успокоился на этом простом понимании геометрии Лобачевского.

В конце лекции Николай Иванович по своему обычаю обвел глазами аудиторию, ожидая вопросов, угадывая по глазам и позам слушателей, насколько усвоено каждым все сказанное.

Черноголовый студент из Саратова задал вопрос:

— Геометрические образы и понятия геометрии Эвклида усвоены из повседневного человеческого опыта и отражают свойства материальных тел. Свой­ства каких тел отражают новые начала геометрии, и могут ли они найти себе практическое применение?

Лобачевский обладал огромным педагогическим опытом. Оглядывая аудиторию, он легко отличал вни­мательность одних от внимания других. Одни слуша­ли для того, чтобы запомнить, ответить на экзамене слово в слово и забыть. Другим, немногим, внимание служило для того, чтобы проникнуть в сущность ве­щей и составить о них собственное понятие.

Отвечая на вопрос Зинина, Николай Иванович внимательно посмотрел ему в глаза, как будто раз­мышляя, доступен ли будет ответ пониманию сту­дента.

— Профессор Симонов отозвался о вас, как о будущем астрономе, обладающем познаниями в этой области уже сейчас,— сказал он.— Поэтому я спро­шу вас: достаточна ли геометрия Эвклида, употреб­ляемая для измерений, производимых при астрономи­ческих наблюдениях?

Зинин отвечал, задумываясь:

— Доступный нашему наблюдению участок Все­ленной слишком мал для того, чтобы судить об этом…

— Но во всяком случае в нашем уме не может быть никакого противоречия,— продолжал Лобачев­ский,— если мы допускаем, что некоторые силы при­роды следуют одной, другие — своей особой геомет­рии. Может быть наша геометрия отвечает природе вещей за пределами видимого нами мира в тесной сфере молекулярного притяжения…

Смелость мысли, присущая гению, маленьких лю­дей смешит или возмущает, больших людей — поко­ряет. Зинин увидел в смелом предположении Лоба­чевского мощь человеческого разума. До сих пор он встречал людей, идущих следом за опытом и муд­ростью своего времени; Лобачевский шел впереди времени и опыта. Они преподавали науку; он со­здавал ее. Все это было неожиданно, величественно и необыкновенно, как само творчество.

Николай Николаевич молчал. Лобачевский помедлил и положил на полочку доски мел, который обыч­но держал в руке до конца лекции.

— До следующего раза, господа!— приветливо сказал он и вышел, взглянув на большие серебряные часы.

 

Лобачевский и Симонов, занимавшие основ­ные кафедры отделения, стали главнейшими учи­телями и руководителями Зинина, но действовали они на разные стороны его формировавшейся лич­ности.

Лобачевский воспитывал в юноше высокое мышление, самостоятельность суждений и сме­лость мысли; Симонов повсюду искал и указывал пути к практическому использованию добывае­мые наукой знаний. Один учил творчеству, дру­гой — приложению его в жизни.

Так создавалась сложная индивидуальность Зинина.

Университеты жили в это время уставом 1804 года. Реакционно-реформаторская деятель­ность Николая I еще не коснулась их; четыре от­деления — нравственных и политических наук, фи­зических и математических наук, врачебных, или медицинских, наук и словесных наук — управля­лись своими советами и свободно избираемыми деканами, так же как и университет в целом. Бо­гословие преподавалось только на первом отделе­нии, и содержание курсов, читаемых профессора­ми на других кафедрах, никто не контролировал.

Несомненно, внимание таких профессоров, как Симонов и Лобачевский, возбуждало желание быть достойным его.

Но внимание профессуры к выдающимся сту­дентам имело и другую, более практическую на­правленность.

Университет остро нуждался в адъюнктах, в репетиторах, в будущих профессорах. Между тем, среди поступавших в университет молодых людей большая часть принадлежала к тем, чье сущест­вование «несправедливый случай обратил в тя­желый налог другим». Доступ к высшему образо­ванию «податным сословиям» был затруднен. Наоборот, для «произведений растительной при­роды» — наследников поместий и усадеб двери были широко распахнуты. В университет их при­влекала не наука, а мундир, треугольная шляпа, шпага, а затем быстрое продвижение в чинах.

На общем далеко не светлом фоне, способно­сти, познания, влечение к науке немедленно отме­чались профессорами, тем более что студентов в общем было поразительно немного. В 1830 году, в год поступления Зинина, на всех курсах всех че­тырех отделений Казанского университета числи­лись 124 студента!

День за днем, семестр за семестром оправды­вал замеченный Симоновым и Лобачевским сту­дент надежды, которые он в них возбудил. При переходе со второго на третий курс или разряд, как тогда говорили, Зинин получил золотую ме­даль «за отлично хорошие успехи и поведение». Второю такой же медалью он был награжден при окончании курса за кандидатскую работу на пред­ложенную Симоновым тему «О пертурбациях эл­липтического движения планет».

Уже в те годы Зинин соединял огромную па­мять и знания со смелостью и независимостью ‘ суждений. На заданную тему он представил целостную теорию возмущений в правильном дви­жении небесных тел. О происходящих под влия­нием других планет возмущениях писал уже Ньютон, теорию их разрабатывали Эйлер, Лаг­ранж, Лаплас и другие великие ученые. Зинин подверг критическому обзору все существующие теории. С одними соглашаясь, с другими вступая в спор, он высказывал там и тут новые мысли. Самостоятельность суждений и независимость мнений молодого кандидата отметил как особое достоинство работы в своем отзыве об этом со­чинении Лобачевский.

При всем том, как и в гимназии, успехи Зи­нина не вызывали у студентов зависти, недобро­желательности. Напротив, товарищи всемерно по­могали ему: его снабжали бумагой, ему доставали книги, учебники, дарили стальные перья. Такие перья только что появились за границею и в Ка­зани вызывали изумление.

Николай Николаевич первым употребил в де­ло стальное перо вместо гусиного, а вы­учившись, научил и других пользоваться невиданной новостью.

Ничем иным не выделяясь из тем­но-синих, а затем темно-зеленых рядов студентов, погруженный в сложный мир своих размышлений, Зинин легко, неза­висимо и спокойно сносил размеренную жизнь и порядок в пансионе, в универ­ситете. Впрочем, все это не слишком от­личалось от гимназии.

Лекции начинались с восьми часов утра, кончались в два часа, к обеду. Аудитории от гимназических классов отличались только скамьями, располо­женными амфитеатром, и большими ка­федрами. Студенты записывали лекции в свои тетради, на что уходило много вре­мени и труда. Некоторые нанимали пе­реписчиков, пользуясь записками старых студентов нли тетрадями самих профес­соров.

Профессора спрашивали студентов так же, как и в гимназиях, и ставили от­метки. Высшим баллом считалась четверка с плю­сом. Переводили с курса на курс в зависимости от экзаменов. На экзаменах вопросы задавал и попечитель. На переводных экзаменах с первого курса на второй Мусину-Пушкину указали на Зи­нина, как на будущего профессора, и тот запом­нил юношу, блистательно отвечающего по всем предметам.

Экзамены происходили в актовом зале в при­сутствии посторонних лиц. На экзаменах по бого­словию и церковной истории присутствовал архиерей. Это показное благочестие ввел предшествен­ник Мусина-Пушкина на попечительском посту М. Л Магницкий, мрачный реакционер и неумный царедворец. Присланный в 1819 году в Казань ре­визором, Магницкий донес царю, что считает нуж­ным публично, в назидание другим «разрушить университет». Александр I на это не решился, и

назначил Магницкого попечителем, поручив ему «исправлять» университет. Однако затем в резуль­тате новой ревизии и обследования деятельности Магницкого он сам был уволен в 1826 году и вы­слан из Казани, а на его место назначен Мусин- Пушкин.

С первых дней своего пребывания в универ­ситете Зинин в сущности был уже предназначен к оставлению при университете для подготовки к профессуре. Когда в 1333 году курс был окончен, ему не пришлось думать о том, что делать дальше. Ректор предложил направить Зинина в Дерпт, где существовал специальный Профессор­ский институт. Но Мусин-Пушкин имел на него

другие виды. Вызвав к себе на дом молодого кан­дидата, он объявил ему решение ректора и тут же, переходя с официального начальственного тона на отечески-покровительственный, сказал:

— А что за надобность тебе тащиться в Дерпт? Что тебе даст профессорский институт? Опять садиться на школьную скамью? Да ты и сейчас стоишь другого профессора!

— Что же делать?— недоумевая, спросил Ни­колай Николаевич.— Что вы мне посоветуете?

— А вот что,— охотно отвечал попечитель,— у меня два сына подросли, надо их готовить в гим­назию Пошел бы ты ко мне учителем, жил бы на всем готовом, сам бы готовился на магистра, час — два позанимался бы с ребятами, осталь­ное— все твое. Комната у меня на антресолях — работай хоть день, хоть ночь… Ни о чем тебе не думать, кроме науки. Чего же лучше!

Мусин-Пушкин прикоснулся к самому болез­ненному месту в душевном хозяйстве своего со­беседника: мысль о необходимости самому заботиться о квартире, столе, одежде пугала его боль­ше всего на свете. Неожиданное предложение вы­звало вихрь мыслей и чувств. Чужой, холодный, неизвестный Дерпт — там, и Казань, Симонов, Лобачевский, библиотека, обсерватория — здесь… С грубостью, безапеляционностью, формализмом Мусина-Пушкина можно было примириться: за ними стоял прямой, честный, добрый человек, лю­бивший по-своему университет и науку, поддер­живавший Лобачевского во всех его научных и просветительных предприятиях. Зинин превыше всего ценил простоту, искренность в людях. Но, только что высвободившись из-под нудной опеки попечителя, трудно было решиться тут же добро­вольно вернуться под нее по своей воле.

— Ну, думай, думай…— побуждал его Ми­хаил Николаевич.

Зинин уловил в его тоне искреннее сочувствие и вдруг сказал:

— Хорошо, я согласен.

— Ну, вот и ладно,— заключил попечитель и, вставая, пригласил даже как бы и по товарище­ски.— Ну, так пойдем, покажу тебе ребят, комна­ту твою, и будем обедать!

Раннее сиротство, бездомность приучили Ни­колая Николаевича пренебрегать внешними усло­виями жизни. Если у него были русские щи и каша на обед, были ужин и чай, тишина и стол для занятий, но он больше уже ничего не требо­вал. Все это с избытком предоставил ему Мусин-Пушкин в своем сверхдисциплинированном семей­стве.

Прибывший в то лето в Казань вновь назна­ченный профессор физики Эрнест Августович Кнорр, приступая к занятиям, потребовал в по­мощь себе репетитора. Попечитель назначил Зи­нина. Николай Николаевич, вместе с Кнорром принялся устраивать физический кабинет, организовывать метеорологические наблюдения в бассей­не Волги. Физический кабинет пополнился прибо­рами, получил собственное здание. На его крыше разместилась метеорологическая обсерватория, куда Николай Николаевич обычно приходил со своими учениками, уча их радости познания.

Весною 1834 года Зинину поручили вместо переведенного в Москву профессора Н. Д. Брашмана читать аналитическую механику, гидроста­тику и гидравлику. А когда ушел в отпуск Симо­нов, Зинину дали читать астрономию. Разносто­ронность и широта математической образованности молодого ученого дивила окружающих. Зинин не только справлялся со всеми этими поручения­

ми, но справлялся так хорошо, что совет от своего имени объявил ему благодарность за отличное их выполнение.

Считая свой научный путь найденным, Нико­лай Николаевич подал прошение совету универ­ситета о том, чтобы его допустили к сдаче экза­менов на ученую степень магистра.

Экзамены были назначены на апрель 1835 го­да и продолжались больше месяца, с 17 апреля до 23 мая. В первый день на устном экзамене молодой ученый ответил на восемнадцать вопросов по чистой математике, а затем семь дней, под над­зором менявшихся членов факультета, отвечал еще письменно по тому же предмету. После этого, без передышки, шел устный экзамен по приклад­ной математике, состоявший из десяти вопросов, и следом за ним письменный, продолжавшийся три дня.

Так же принимался экзамен и по химии: сна­чала устный из девяти вопросов, а затем письмен­ный, продолжавшийся пять дней.

Все ответы устные и письменные совет уни­верситета признал удовлетворительными и после этого предложил молодому ученому представить диссертацию на тему: «О явлениях химического сродства и превосходстве теории Берцелиуса о постоянных химических пропорциях перед хими­ческою статикою Бертолета».

Менее всякой другой химическая тема была по душе диссертанту, но факультету нужен был профессор химии, а блестящие способности Зини­на внушали уверенность, что и на кафедре химии он стяжает известность и славу…

РЕАКЦИЯ ЗИНИНА

Огромное техническое значение этого открытия, сделанного в интересах чистой науки, служит лучшим ответом на слышащийся нередко в публике вопрос о том, какую пользу может принести то или другое научное иссле­дование, не имеющее в данную минуту никакого утилитарного значения.

БУТЛЕРОВ

Михаил Николаевич Мусин-Пушкин не вдруг признал в представлявшемся ему молодом чело­веке бывшего учителя своих детей. Перед ним стоял широкоплечий, широкогрудый человек с одушевленным лицом и живым, независимым взглядом. Черные, довольно длинные волосы, за­ чесанные с высокого открытого лба назад и не­сколько в правую сторону, тугие черные усы, от­кинутая голова, твердая поступь, свободное положение рук — все в нем с головы до ног дышало стремительностью и энергией.

Попечитель сидел за столом спиною к окнам. Ослепительный свет мартовского полудня падал прямо на стоявшего перед ним неблагодарного адъюнкта; на загоревшем от дорожного ветра и солнца лице его и тени раскаяния или боязни нельзя было уловить. Михаил Николаевич приподнялся в кресле.

— Хорош, отблагодарил, нечего сказать,— начал он и в таком тоне несколько минут продол­жал свою приветственную речь.

Николай Николаевич Зинин слушал молча, глядя в окно. Выговорившись, попечитель стих:

— Ну, садись, рассказывай. С чем приехал, что будешь делать?

— Технологом настоящим можно стать толь­ко на основе достижений чистой науки, Михаил Николаевич,— спокойно отвечал Зинин.— Буду читать аналитическую и техническую химию, про­должу свои исследования, начатые у профессора Либиха, прочту естественникам химию животных тел…

Попечитель поднял вопросительно и недоу­менно густые брови.

— Новая область познания…— пояснил Зи­нин.— Положенную по уставу пробную лекцию буду читать из этого предмета.

— Приду, послушаю — нет ли там еще чего- нибудь богопротивного!— предупредил попечитель и отпустил нового профессора.— Ну, иди к рек­тору!

Лобачевский не любил официальных пред­ставлений. Ласково поздоровавшись с новопри­бывшим, он просил его зайти вечером в библио­теку.

В это свидание с великим человеком Николаю Николаевичу особенно запомнились его сурово сжатые брови и добрая улыбка, не сходившая с его губ. В пятьдесят лет русые волосы Николая Ивановича Лобачевского уже сливались с седы­ми. Белая голова, сдвинутые брови, грустная задумчивость старили его. В этот вечер Лобачевский говорил мало и только задавал вопросы, предла­гая гостю рассказывать о себе, о своих впечатле­ниях, о встречах с учеными за границею, о пла­нах на будущее.

Курс «животной химии» ои назвал «расши­рением пределов химической науки» и приветст­вовал намерение Зинина прочесть его по собст­венным запискам. Тему пробной лекции «О вин­ном брожении» он также одобрил. Прощаясь с

гостем, все с той же доброй и грустной улыбкой, задерживая его руку в своей, сказал:

— Я знаю, какого математика университет теряет в вас, но вижу теперь и то, какого химика он в вас приобрел!

Пробную лекцию профессор технологии читал в ученом совете факультета в присутствии попе­чителя, ректора и членов совета, гостей. Физико- математическое отделение объявило, что в этой лекции Зинин «обнял вполне избранный им пред­мет», показал пример своих обширных познаний в химии. Лекцию признали «совершенно удовле­творительною».

Несколько дней еще Николай Николаевич выслушивал поздравления от новых и старых зна­комых в коридорах университета, на улицах го­рода, а затем принялся за устройство жизни, за подготовку курсов, назначенных к чтению в 1841— 42 учебном году.

За время, проведенное за границей и в Пе­тербурге, Николай Николаевич отвык от провин­циального строя жизни, от Казани и тяготился не­обходимостью оставаться здесь бог весть сколько времени. Одними книгами, без живого общения с людьми он теперь уже не мог обходиться. Чаще всего навещал он Петра Ивановича Котельникова, профессора механики. «Больной и хилый человек, но гениальный математик», по характеристике Н. И. Пирогова, учившегося с ним в Профессор­ском институте, одаренный к тому же необычай­ным остроумием, Котельников был первым из со­временников Лобачевского, оценившим в полной мере его труды и тем самым оставившим заслугу первого признания за Казанским университе­том.

Николай Николаевич ценил в Котельникове больше всего смелость, с которой тот заявил пуб­лично, в актовой речи, о своем преклонении перед гением великого математика:

«Не могу умолчать о том, что тысячелетние тщетные попытки доказать со всею математиче­скою строгостью одну из основных теорем геометрии, равенство суммы углов в прямоугольном тре­угольнике двум прямым, побудили достопочтенно­го заслуженного профессора нашего университета предпринять изумительный труд, построить целую науку, труд, который рано или поздно найдет своих ценителей».

В те времена не только невежды, но и пер­воклассные математики, как, скажем, Остроград­ский, не только не признавали открытия Лобачев­ского, но и осыпали его насмешками. Однако студенты каким-то чутьем, угадывали в нем ве­ликого ученого и, сравнивая с Остроградским, говорили:

—Ну, что ж, Остроградский—-поэт. А Ло­бачевский — философ!

Актовая речь Котельникова «О предубежде­нии против математики» положила начало его дружбе с молодым профессором Зининым.

— Бывали вы когда-нибудь у Карла Федоро­вича Фукса?— спросил его однажды Котельников.

— Слышал, но не бывал,— коротко отвечал Николай Николаевич, ожидая с любопытством продолжения разговора.— А что?

В тридцатые н сороковые годы о Фуксе в Ка­зани не слышать было немыслимо. Дом Фукса на Сенной площади знали все. На углу двухэтажно­го здания красовался купол, придававший дому вид храма. Купол увенчивал знаменитую библио­теку Фукса, где хранились коллекции восточных монет, редкие рукописи, памятники старины.

Карл Федорович Фукс и его жена Александра Андреевна, романистка и поэтесса, устраивали ли­тературные вечера, благодаря которым их дом об­ратился в умственный центр казанской интелли­генции. Его посещали все знаменитости, бывавшие в Казани, от Гумбольдта и Гакстгаузена до Спе­ранского и Пушкина. Пушкин, направляясь в Оренбург в поисках материалов для истории Пу­гачева, останавливался в Казани, чтобы расспро­сить о нем Фукса.

— Дело в том,— поясняя причину своего во­проса, отвечал Котельников,— что хорошо бы нам, профессорам и адъюнктам, да и всем желающим, устроить частное «Общество любителей наук», а собираться можно в доме Фуксов. Они соглас­ны, дело за нами… Чтобы вам, например, сделать коротенький доклад о том, что делается в химии за границей, у нас, да и о том, что вы сами ожи­даете от химии?

Организованное при участии Лобачевского «Общество любителей науки», оставаясь частным, имело высокое научное значение для казанцев. На собраниях 1842 года читали доклады Лобачев­ский — о полном затмении в Пензе, Котельни­ков — о паровых машинах, Зинин — о состоянии органической химии в настоящее время и приме­нении ее к жизненному процессу. Краткие отчеты об этих докладах печатал «Казанский Вестник».

Выступление Зинина тут особенно примеча­тельно заявлением о химизме жизненных процес­сов.

— Биохимия — ключ к разъяснению процес­сов, совершающихся в организмах!— сказал он в заключение, призывая врачей, ветеринаров, сельских хозяев обратиться к пристальному изучению законов биологической химии.

В новом здании химической лаборатории бок о бок с Карлом Карловичем Клаусом, назначен­ным на кафедру «чистой химии», приступил Зи­нин к продолжению исследований, начатых им в Гиссене. Пожимая впервые руку Клаусу, отобрав­шему у него кафедру, Николай Николаевич не испытывал никакого недоброго чувства к нему.

Достаточно было затем и нескольких встреч, чтобы понять и оценить собрата по науке. Карл Карлович был значительно старше Зинина. Подоб­но Фрицше и многим другим химикам тех времен, технике химии и ее приемам он обучался в апте­ке, а завоевывал науку и ученые степени великим трудом и терпением.

Клаус родился в Дерпте, рано осиротел и был отправлен родственниками в Петербург в ученики к знакомому аптекарю. Способный мальчик само­стоятельно подготовился и получил звание апте­карского ученика, а затем и провизора. В Казани многие помнили аптеку Клауса. Человек общи­тельный и влюбленный в естествознание, он пре­давался занятиям по ботанике и химии. Первые его работы по ботанике были результатом экскур­сий в Заволжье, совершенных совместно с профес­сорами университета.

Завоевав себе некоторое положение в ученом мире, Клаус в 1831 году возвратился в Дерпт, где получил место ассистента при химической лабора­тории Дерптского университета. Профессор химии и фармации Готфрид Озанн исследовал здесь са­мородную платину с Урала. Предполагая, что в нерастворимых действием азотной н соляной кис­лот платиновых остатках находится неизвестный элемент, Озанн дал ему название по месту роди­ны: «рутений» (на латинском языке Ruthenia — Россия). Но после бесплодных попыток выделить загадочный металл из платиновых остатков Озанн отказался от своего мнения, что такой элемент существует, и более о поисках его никто в то вре­мя не думал.

В творческой атмосфере Дерпта Клаус про­должал учиться и получил ученую степень маги­стра философии. В 1834 году он вновь перебрался в Казань и занял место адъюнкта по кафедре хи­мии в университете. Заведуя химической лабора­торией, Клаус защитил диссертацию на доктора и получил кафедру, предназначавшуюся командиро­ванному за границу Зинину.

Карл Карлович оказался добрым, честным че­ловеком. Небольшой, приземистый, коренастый он юношески весело сиял своими ясными голубыми глазами сквозь массивные золотые очки и со­хранял яркий румянец на щеках. Каждое утро Клаус проводил в лаборатории, занимаясь главным образом исследованием свойств разных ме­таллов.

Некоторые приемы его работы поражали Ни­колая Николаевича. Клаус, например, все раство­ры определял на вкус. При этом, будучи челове­ком в высшей степени рассеянным, он мог взять в рот любую кислоту. Как при таких пробах он не обжигал язык, понять было невозможно.

Рассеянность его, доброта и вспыльчивость носили анекдотический характер. Клаус часто играл в шахматы со своим приятелем аптекарем Гельманом, которому он передал десять лет на­зад свою аптеку. Проиграв партию, Клаус сер­дился, разбрасывал шахматы и уходил. Гельман не трогал разбросанных фигур и хладнокровно говорил:

— Это разбросал Клаус, он придет и соберет шахматы.

Клаус приходил, поднимал фигуры с пола, устанавливал их на доске, и партия начиналась

снова.

Страстность он вносил и в занятия любимой им ботаникой. Это был его отдых, и он им поль­зовался с той же страстностью, с которой работал, играл в карты или шахматы.

Клауса студенты уважали за преданность науке, любили за товарищеское отношение к ним, за то, что он понимал увлечения и шалости юно­сти. Одного не мог он легко простить — неуваже­ния к науке, к аудитории, где он эту науку на­саждал.

С истинно юношеским жаром Клаус преда­вался то химии, то ботанике. Принимаясь за свой гербарий, он сидел за ним безотрывно целые дни.

В результате появлялась статья по ботанической географии Приволжья. Тогда Клаус переходил к химии. Он просиживал безвыходно в лаборато­рии даже летние долгие дни, сытый одним кала­чом в ожидании позднего обеда.

В преданности к науке, в усидчивости и са­мозабвении за работой Николай Николаевич не уступал Клаусу, но вот этой способности обхо­диться без обеда, ограничиваясь купленным по дороге калачом, он не имел.

— Это оттого, что вы есть еще очень моло­дой человек,— объяснял ему Клаус,— вам надо много кушать…

Но дело было не только в аппетите, мешав­шем в свой час сосредоточить внимание на работе. Жизнь Николая Николаевича проходила в пансионах, на всем готовом, от завтрака и обеда до постельного белья и одежды. Хозяйственные за­боты внушали ему ужас. Покупка калача мимо­ходом на пути в университет измучивала его бес­покойной мыслью об этой необходимости еще в постели.

В конце концов, Николай Николаевич изба­вился от хозяйственных забот, женившись на своей квартирной хозяйке, вдове, имевшей уже взрослых сыновей. Устроивши таким своеобраз­ным способом житейские дела, Зинин с легким сердцем и спокойным умом погрузился в дела науки и преподавания.

Философский факультет по новому уставу делился на два отделения — собственно философ­ское и физико-математическое. Второе отделение состояло в свою очередь из разрядов собственно математического и естественных наук. На первом курсе для обоих разрядов химию читал Клаус. На старших курсах должен был читать аналити­ческую и техническую химию Зинин. Он предпо­чел для чтения лекций математический разряд, так что натуралисты его не слушали.

Не трудно понять выбор Николая Николае­вича. Сам математик, он считал математиков во обще более подготовленными и развитыми слуша­телями. Натуралистам последнего курса он ре­шил читать только химию животных тел. Впрочем студентам одного разряда не запрещалось посе­щать другой. После первых же лекций нового профессора многие натуралисты стали ходить слушать его в математический разряд.

«Лекции его, — вспоминает А. М. Бутлеров, один из первых учеников Зинина,— пользовались громкой репутацией, и действительно, всякий, слышавший его как профессора или как ученого, делающего сообщение о своих исследованиях, зна­ет, каким замечательным лектором был Зинин: его живая, образная речь всегда ярко рисовала в воображении слушателей все, им излагаемое. Высокий, как бы слегка крикливый тон, чрезвы­чайно отчетливая дикция, удивительное умение показать рельефно важные стороны предмета — все увлекало слушателей, постоянно будило их внимание… Он говорил обыкновенно стоя и сначала до конца держал слушателей под обаянием своей речи».

Конечно, Николай Николаевич не ограничи­вался чтением лекций. Он вел занятия в лабора­тории со студентами, давал темы и следил за их выполнением, но предоставлял каждому искать свой собственный путь.

Исключительная привязанность студентов к Зинину объяснялась и любовным отношением са­мого профессора к молодежи. Среди молодежи это был старший веселый товарищ, и в его лабо­раторию постоянно стекались студенты. Он обра­щался со студентами как с равными, мог выбра­нить, «даже поколотить виноватого», но не мог никогда никому отказать в помощи или защите. ‘

Главное же, что было необыкновенно в этом профессоре, это то, что каждый, по свидетель­ству Бутлерова, «после разговора с Зининым ухо­дил, так сказать, наэлектризованным, преданным своему делу более, чем когда-либо».

Обычно утром, до обеда, Николай Николае­вич занимался своими исследованиями и читал лекции. Органическим анализам отводились осо­бые, послеобеденные часы. В таких случаях с утра служитель приготовлял печи и запас углей. Жа­ровни с углями заменяли нынешние газовые го­релки и были непременным оборудованием хими­ческих лабораторий. Отобедав пораньше, професор с учениками часа в три дня принимался за «сожигание».

Так коротко назывался трудный и сложный процесс органического элементарного анализа пу­тем сжигания вещества и количественного опре­деления продуктов сгорания. Зинин любил и ува­жал науку, он прививал то же отношение к ней и своим ученикам. Но они обязаны были ему и знакомством с литературой. Он первый открывал им в цитатах и декламациях достоинства «Фау­ста» Гете и «Разбойников» Шиллера, красоту Пушкина и юмор Гоголя.

Об этой особенности занятий Зинина с бла­годарностью вспоминают все его ученики.

В той же лаборатории, где не было ни газа, ни водопровода, ни вытяжных шкафов, ни спе­циальной посуды, Зинин вел и свои исследова­ния, задавшись обширной целью — изучить дейст­вие сероводорода на органические вещества.

В самом начале этих исследований он встре­тил интереснейший случай этого действия на ни­тропроизводные углеводородов, получив веще­ство, названное им «бензидамом». Это была мас­лянистая, бесцветная жидкость, которая посте­пенно бурела на воздухе. Рассматривая свой «бензидам», Николай Николаевич увидел, что по внешним свойствам он напоминает «анилин», ко­торый ему показывал в своей академической ла­боратории в Петербурге два года назад Юлий Федорович Фрицше.

Тогда Николай Николаевич спросил его:

— Чем вы сейчас занимаетесь?

Фрицше вынул из стакана, стоявшего на сто­ле, пробирку с прозрачной, бесцветной маслооб­разной жидкостью на дне и, показывая ее на свет, сказал:

— Это то, что я назвал в своем последнем сообщении анилином — по арабскому слову «аниль» — синий. Так португальцы называют ин­диго Я выделил органическое основание крася­щего вещества индиго. Я получил его действием едкого калия на природное индиго… Что вы от меня хотите, — воскликнул он, возвращая про­бирку в стакан.— Я работаю что могу, я собираю факты. Теорий я не понимаю…

— Из фактов строится наука, — напомнил Николай Николаевич. — Без накопления фактов невозможны теории…

Вынув пробку из пробирки, он ощутил сла­бый, но характерный запах. Осторожно повора­чивая пробирку перед глазами, Зинин рассмотрел жидкость на свету и, опуская на место, повторил.

— Без накопления фактов невозможны ника­кие теории. Не вы один не понимаете нынешних теорий — они плохо понимаются потому, что не­верны, не соответствуют тем самым фактам, ко­торые и вы и я собираем!

— А что, если это действительно анилин?!— все с большим и большим волнением спрашивал теперь себя Зинин.

Волнение его не трудно понять.

То было время, когда развитие производи­тельных сил, потребности промышленности стави­ли перед органической химией задачу искусствен­ного приготовления органических веществ. До того органическая химия главным образом ана­лизировала, исследовала вещества растительного и животного происхождения, но ничего не синте­зировала, ничего не приготовляла в лабораторном и тем более заводском масштабе. Неорганическая же химия в это время имела уже ряд блестящих достижений по синтезу веществ.

Считалось, что подобный период должен на­ступить и для органической химии. Однако орга­нические вещества повсюду получали только пу­тем переработки растительных и животных про­дуктов. Предполагалось, что органические веще­ства образуются лишь в живых организмах, об­разуются под влиянием таинственной «жизненной силы» и не могут приготовляться искусственным путем.

Открытие Велера, получившего в 1828 году путем синтеза из неорганических веществ такой типичный продукт жизнедеятельности организма, как мочевина, нанесло первый удар идеалистиче­скому представлению о «жизненной силе». Эн­гельс писал по этому поводу:

«Благодаря получению неорганическим путем таких химических соединений, которые до того времени порождались только в живом организме, было доказано, что законы химии имеют ту же силу для органических тел, как и для неорганиче­ских…».

Открытие Вёлера свидетельствовало, что ор­ганические вещества можно получать искусствен­ным путем, и синтез анилина нанес бы второй могучий удар по «жизненной силе», по витализму.

Николай Николаевич описал свой «бензидам», метод его получения и направил свое сообщение об этом в Петербургскую Академию наук, а тща­тельно упакованный флакончик с «бензидамом» одновременно послал Фрицше.

Ознакомившись со статьей Зинина и с его флаконом, Фрицше заявил, что вещество, полу­ченное казанским профессором синтетически и на­званное им «бензидамом», было не что иное, как анилин, который он, Фрицше, выделил путем раз­ложения натурального индиго.

Фрицше полагал, что найденный Зининым способ искусственного получения азотистых орга­нических оснований открывает перспективу искус­ственного получения сложных азотистых основа­ний стрихнина, хинина и других алкалоидов, со­держащихся в растениях н оказывающих удиви­тельное действие на человеческий организм.

«Описание некоторых новых органических ос­нований, полученных действием сероводорода на соединения углеводородов с азотноватой кисло­той», напечатанное в «Бюллетенях Петербургской Академии наук» в том же 1842 году, произвело огромное впечатление на научный мир, хотя ни­кто еще не мог предвидеть, как часто и с каким успехом «реакция Зинина» будет применяться при синтезе самых разнообразных органических ве­ществ. Тем более никто не думал о том, что син­тез анилина окажется первым звеном в цепи от­крытий, которые приведут к созданию промыш­ленности органической химии.

После сообщения Зинина, перепечатанного химическими журналами всего мира, многие уче­ные начали работать над практическим использо­ванием реакции, получившей имя Зинина. Один из них — Гофман, работавший в Гиссене в одно время с Зининым, позже писал о его реакции.

«В то время во всяком случае, нельзя было и предвидеть, какая громадная будущность пред­стояла изящному методу… Никто бы не мог тогда и подумать о том, как часто и с каким большим успехом этот капитальный процесс будет приме­няться при изучении бесконечных органических веществ. Никто бы не мог представить себе и во сне, что новому методу амидирования суждено будет послужить основою могучей заводской про­мышленности, которая, в свою очередь, даст со­вершенно неожиданный и плодотворный толчок науке. Но что дело шло здесь о химической реак­ции, которой предстояла необыкновенно широкая будущность, это мы почувствовали тогда же. Когда же ко всему применение реакции Зинина в толуоловом ряду вскоре показало со всей оче­видностью легкость и надежность производства при этом процессе и богатый выход продукта, — никто уже не сомневался, что наш коллега сде­лал открытие, которое выпадает на долю только немногим счастливцам…».

Николаю Николаевичу суждено было оказать­ся еще и тем из немногих счастливцев, кому удается при жизни своей быть свидетелем гран­диозного развития своих идей, собственными гла­зами видеть великие плоды своего труда.

Химики всех стран на основе открытия Зинина создали огромную отрасль промышленности, превратив анилин — бесцветную жидкость — в красители самых разнообразных цветов и оттен­ков. А применение реакции Зинина в других хи­мических рядах повлекло за собой много новых открытий.

С реакции Зинина началось развитие синте­тической промышленности органической химии, достигшей теперь колоссальных размеров.

КОЛЫБЕЛЬ РУССКОЙ ХИМИИ

Круг умственной деятельности того времени был вне правительства, совершенно отсталого, и вне народа, молчавшего в отчужденности, — он был в книге, в аудитории, в теоре­тическом споре и в учебном, кабинете.

ГЕРЦЕН

Еще не утих шум, поднятый историческим синтезом анилина, осуществленным в химической лаборатории Казанского университета, как взоры всего ученого мира вновь обратились к самому восточному университету Европы: всего лишь че­рез два года после открытия Зинина другой ка­занский химик, профессор Клаус, предъявил науч­ной общественности результаты исследований но­вого, открытого им элемента.

Желая приготовить главнейшие соединения платиновых металлов для химического кабинета университета Клаус в 1841 году добыл два фун­та отходов платиновой руды и подверг их тща­тельному анализу, чтобы извлечь некоторое коли­чество нужного ему дорогого металла.

В самом начале работы исследователь был удивлен богатством этих платиновых отходов: он извлек из них не только платину, но и другие эле­менты — иридий, родий, осмий и палладий. Еще больше заинтересовала его оставшаяся сверх того смесь различных металлов, в которой, как он предполагал, находился еще какой-то новый, не­известный науке элемент.

Бесплодность попыток дерптского профессора Озанна обнаружить этот элемент не остановила Карла Карловича. Он не только выделил его, но и благородно оставил за ним название заранее данное Озанном, — рутений.

Три года посвятил Клаус выделению нового элемента из платиновых остатков в чистом виде и дальнейшему изучению его свойств и отношений к другим элементам. Изо дня в день наблюдал за работой соседа по лаборатории Николай Ни­колаевич Зинин и преклонялся перед его экспери­ментаторским талантом.

В открытии Клауса не играли никакой роли случай, удача, счастье, без чего в те времена не обходился ни один рассказ об открытиях, об изо­бретениях.

Ведь и синтез анилина, казалось всем, был счастливой случайностью. Задавшись мыслью изу­чить действие сероводорода на органические ве­щества, Николай Николаевич о синтезе анилина не думал и задачей своей его не ставил. Клаус, наоборот, действовал целеустремленно, поставив целью выделить неизвестный металл, присутствие экспериментатора. Работая с ничтожно малыми количествами вещества, Клаус прибегал к тончайшим приемам, изощренной тех­нике. Пожалуй, проба на язык, ужасавшая Зини­на, только и могла соответствовать приемам и тщательности, с какой вел свои исследования Карл Карлович.

Никогда еще трагическая борьба человеческо­го ума с природой, с неповоротливостью собствен­ных мыслей, с неуклюжестью собственных рук не представала Николаю Николаевичу с такой ясно­стью, как в этом труде Клауса. До того как был установлен периодический закон Менделеева, от­крытие нового элемента могло быть лишь резуль­татом исключительной наблюдательности исследо­вателя, его аналитического таланта и невероятно­го трудолюбия, сопряженного с терпением и на­стойчивостью. Карл Карлович справился со своей задачей блестящим образом. Ему удалось опреде­лить с большой точностью атомный вес нового элемента и дать превосходное по точности описа­ние его отношения к различным химическим ве­ществам. Описание Клауса совпадает с нынеш­ним, сделанным в современных лабораторных условиях.

Весь этот труд, «продолжительный и даже вредный для здоровья», как замечает Клаус, был выполнен им в три года. 13 сентября 1844 года Петербургской Академии наук было доложено об открытии Клаусом рутения; в том же году в Ка­зани вышла его брошюра «Химическое исследова­ние остатков уральской платиновой руды и ново­го металла рутения».

Сообщение об открытии нового элемента от­метила печать всего мира.

Знаменитый шведский химик Якоб Берцелиус писал Карлу Карловичу в январе 1845 года:

«Примите мои искренние поздравления с пре­восходными открытиями и изящной их обработ­кой: благодаря им Ваше имя будет неизгладимо начертано в истории химии. В наше время очень принято, если кому-либо удалось сделать настоя­щее открытие, вести себя так, как будто вовсе не нужно упоминать о прежних работах и ука­заниях по тому же вопросу, в надежде, что ему не придется делить честь открытия с каким-либо предшественником. Это — плохое обыкновение, и тем более плохое, что преследуемая им цель все же через некоторое время ускользает. Вы посту­пили совсем иначе. Вы упомянули о заслугах Озанна и выдвинули их, причем даже сохранили предложенное им название. Это — такой благо­родный и честный поступок, что Вы навсегда вы­звали во мне самое искреннее, глубокое почтение и сердечную симпатию, и я не сомневаюсь, что у всех друзей доброго и справедливого это встре­тит такой же отклик. Я взял на себя смелость представить извлечение из Вашей статьи Акаде­мии наук, которая напечатает его в своем отчете об этом заседании. С глубочайшим уважением имею честь оставаться.

Преданный Вам Як. Берцелиус».

Карл Карлович показал письмо Зинину.

— А вознаградит ли Озанна ваш благород­ный поступок за горькую его ошибку? — прочтя письмо, грустно сказал Николай Николаевич и подумал о том, как много говорят люди о муках любви и ревности и как мало знают они о траге­диях науки, о счастье ее побед и о горестях пора­жении.

Несмотря на возраставшую популярность Казанского университета и мировую известность его химической лаборатории, число студентов, на памяти Зинина, возросло не более как вдвое. Дво­рянство, которому были все двери открыты, стре­милось в военную службу и предпочитало специ­альные учебные заведения. Чиновники для полу­чения чинов по службе проходили нарочно для того созданные особые, упрощенные курсы. Обес­печенные родители предпочитали частные пансио­ны, где их детей обучали кроме наук хорошим манерам и благовоспитанности. Стипендиаты должны были потом отбывать государственную службу, как повинность.

Студенты в сущности ничем не были заинте­ресованы, поступая в университет, если судьба не наградила их идеальным стремлением к самой науке, что встречалось не часто. Бескорыстное влечение к чистому познанию, ради него самого, пробуждалось постепенно в стенах самого универ­ситета на скамьях аудиторий под влиянием учи­телей. Таким учителем в полном и благородном смысле слова для Зинина был Лобачевский; та­ким учителем стал сам Зинин для множества мо­лодых людей, прошедших через Казанский уни­верситет за те шесть лет, когда Николай Николае­вич учил и действовал в его стенах.

«Не. одни официальные слушатели и ученики Зинина были его учениками на деле, — свидетель­ствует Бутлеров.— Свою глубокую бескорыстную любовь и преданность всякому знанию он умел вселять во всех, имевших случай быть с ним в об­щении, — а общение это было обширно, так как глубокий живой оригинальный ум Зинина, соеди­ненный с необыкновенной беспритязательностью и приветливостью в обращении, всюду влек к не­му молодежь, преданную науке. Это делало Ни­колая Николаевича центром, около которого груп­пировались не одни химики, но и те, которые ин­тересовались физиологией, сравнительной анато­мией, зоологией и проч. К нему же зачастую шли за советом и врачи. Необыкновенная память, огромная начитанность всегда делали Николая Николаевича и тут драгоценным руководителем и наставником».

Даже будучи технологом лишь по должности, Николай Николаевич воспитал технолога по при­званию, ставшего главою русских химиков-технологов. Это был Модест Яковлевич Киттары, один из первых учеников Зинина. По окончании курса по разряду естественных наук Киттары взял должность лаборанта, чтобы оставаться возле учителя. Как натуралист, он готовился к получе­нию степени магистра зоологии. Работая над дис­сертацией по анатомии осетровых рыб, он посто­янно обращался за советами к Николаю Николаевичу, который руководил раньше его химиче­скими занятиями над сероцианистыми соединения­ми. Диссертация по этой теме доставила Киттары степень кандидата и золотую медаль. Теперь тот же профессор химии оказался и руководителем в совсем другой области естествознания! Китта­ры пользовался советами Зинина и потом, зани­маясь докторской диссертацией, посвященной ана­томии фаланги.

Разговоры на разнообразнейшие темы проис­ходили между делом, на ходу, чаще всего, когда Николай Николаевич усаживался за свои иссле­дования, а Киттары, как лаборант, помогал ему в работе.

Понимая обширное значение своей реакции, Зинин продолжал расширять ее приложение, пе­рейдя от мононитрозамещенных углеводородов к динитрозамещенным телам и к нитробензойной кислоте. Продолжая идти тем же путем, он начал вовлекать в круг исследования безкислородные азотистые тела, а Киттары действием азотной кис­лоты обрабатывал крахмал для получения из него «ксилоидина».

Организационная работа Киттары в лабора­тории, необыкновенная изобретательность в по­становке заданных химических процессов привели Николая Николаевича к убеждению, что в лице лаборанта он имеет прирожденного технолога. Энциклопедические познания Зинина во всех об­ластях естествознания помогали ему видеть или, по крайней мере, догадываться, где лучше всего для дела и счастливее для себя приложит руки ученик.

Киттары указал Николаю Николаевичу на со­общение о том, что Гофман, выделив бензол из каменноугольной смолы, организует заводское производство бензола. Дешевое сырье открывало широкие перспективы для реакции Зинина, для производства анилина

— До какой поры мы все свое будем отда­вать в руки немцев? — гневно воскликнул учитель, глядя в большие, почти круглые глаза своего уче­ника, — у нас нет технологов, а пока их не будет, все, что мы ни сделаем в наших лабораториях, будет уходить на сторону, немцам, на пользу ино­странцам… И вот ты, прирожденный технолог, де­лаешь диссертацию по зоологии, а я же тебе и по­могаю! Вздуть нас обоих следует!

Насильственно возвращенный в Казань, Ни­колай Николаевич считал дни и годы, которые должен здесь отбывать. Точно издеваясь над не­вольником, Мусин Пушкин в 1845 году перешел попечителем в Петербург. Управляющим же Ка­занским учебным округом был временно назначен Лобачевский, и будь у Николая Николаевича пре­емник по кафедре, он, кажется, и минуты не оста­вался бы в безрадостной Казани.

Выбор Николая Николаевича, павший на Киттары, оказался более, чем удачным. Киттары в двадцать лет кончил университет, в двадцать два был магистром, в двадцать три начал читать технологию, заместив Зинина.

С перемещением его на кафедру технологии, которая была его истинным призванием, популяр­ность Киттары вышла далеко за пределы универ­ситета. Приобретенный в короткое время автори­тет в делах техники, «практическая расторопность и находчивость» составили ему славу не только в Казани, где он руководил «Казанской выстав­кой сельских произведений» и организовал стеа­риновое производство, получившее впоследствии огромное развитие, но сделали его популярным и в кругах приволжских промышленников, которые постоянно обращались к нему как к советчику.

Николай Николаевич читал химию математи­кам, но химическую лабораторию его наполняли главным образом, естественники и медики. Осенью 1844 года в университет поступили два брата Бе­кетовых — Николай и Андрей Николаевичи, сын профессора Вагнера — Николай Петрович и быст­ро сдружившийся с ними Александр Михайлович Бутлеров Первым появился у Николая Николае­вича на занятиях Бутлеров.

Как естественник, Бутлеров обязан был слу­шать химию только у Клауса, но он аккуратно по­сещал и лекции Зинина по технической химии. В лаборатории он находился под руководством Клауса, но пользовался советами Зинина. С оди­наковым интересом готовил он препараты сурьмы по указанию Клауса и делал перегонку «драконо­вой крови» по совету Зинина.

Вспоминая о своих первых шагах в научных занятиях, Бутлеров писал

«Шестнадцатилетний студент-новичок, я в то время, естественно, увлекался наружной стороной химических явлений и с особенным интересом лю­бовался красивыми красными пластинками азо­бензола, желтой игольчатой кристаллизацией азоксибензола и блестящими серебристыми чешуйка­ми бензидина. Николай Николаевич обратил на меня внимание и скоро познакомил меня с ходом своих работ и с различными телами бензойного и нафталинного рядов, с которыми он работал прежде».

Зорко следивший за каждым своим слушате­лем, за каждым вновь появляющимся в аудитории или лаборатории студентом, Николай Николаевич в наивном ученическом восхищении юноши цве­том и кристаллами веществ увидел душевную его заинтересованность. Она обещала вырасти в страсть исследователя. Однако, когда Бутлеров спросил Зинина после первого же посещения, можно ли ему заниматься в лаборатории, Нико­лай Николаевич отвечал небрежно и не очень при­ветливо:

— Ну конечно! Места на всех хватит, была бы охота.

Опытный педагог терпеть не мог выхваливать свой предмет, свою лабораторию перед другими. Он не уговаривал студентов любить химию, и не просто химию, а именно техническую химию.

Скоро студента, пришедшего из чужого раз­ряда, Зинин стал предпочитать своим. Постепен­но он знакомил Бутлерова с собственными свои­ми работами и с веществами, с которыми работал прежде.

Не ограничиваясь собственными исследова­ниями, Николай Николаевич интересовался всем тем, что делали другие. Нередко он занимался проверкой и повторением чужих опытов. Поручая их ученикам, он большую часть опыта успевал, однако, проделать собственными руками. Так вме­сте с учителем приготовил Бутлеров ряд уже до­вольно многочисленных после открытия Вёлера производных мочевой кислоты Таким же поряд­ком он приготовлял производные индиго, добывал яблочную, галловую, муравьиную, щавелевую и другие кислоты.

Наконец, под руководством учителя проделал Бутлеров и знаменитую реакцию Зинина.

«При этих разнообразных опытах, — вспоми­нает Бутлеров, — ученику приходилось волей-нево­лей знакомиться с различными отделами органиче­ской химии, и это знакомство напрашивалось само собой, облекаясь, так сказать, в плоть и кровь, потому что вещества из того или другого отдела в натуре проходили перед глазами. А неприлежным быть не приходилось, когда работа­лось вместе, заодно с профессором. Какой живой интерес к делу вселялся таким образом в учаще­гося видно из того, что, не довольствуясь опытами в университетской лаборатории, я завел у себя и домашнее приготовление кой-каких препаратов. С торжеством бывало случалось приносить в ла­бораторию образцы домашнего производства: ко­феина, изатина, аллоксантина и проч., нередко навлекая на себя их приготовлением упреки жив­ших в одном доме со мной. Так умели наши на­ставники, и Николай Николаевич в особенности, возбуждать и поддерживать в учащихся научный интерес».

Нужно отдать справедливость и самому уче­нику. В Бутлерове было что-то, заставляющее и других лекторов, обращаясь к аудитории, смот­реть именно на него. Располагала его готовность слушать. У него никогда не появлялось красноты на скулах от духоты и внутреннего напряжения; его голубые глаза не теряли своего блеска к кон­цу лекции; он не пересаживался на скамье, чтобы устроиться поудобнее; ясно было, что он не чувствует утомления в плечах, сухости в горле, же­лания встать и уйти. Это был хорошо воспитан­ный юноша в прямом смысле слова. Он был при­ветлив, услужлив, внимателен, вежлив. Он не про­сто уживался с людьми — он не мог жить без людей.

В природе и в жизни его влекло к себе все веселое, волнующее и волнующееся, яркое и живое. Он был необычайно подвижен, успевал посещать аудитории математического разряда почти так же аккуратно, как и своего.

Особую симпатию учителя Бутлеров завоевал тем, что выделялся среди сверстников физической силой и ловкостью. Он был тяжеловат и неуклюж, но в физических упражнениях и акробатике мало кто мог с ним ‘Соперничать. Стоило побывать в Казани какому-нибудь силачу или жонглеру, как через несколько дней Бутлеров уже показывал друзьям те же самые упражнения и приемы. Ни­колай Николаевич в перерывах занятий не прочь был полюбоваться и сам этими упражнениями.

Под руководством Зинина и Клауса Бутле­ров вполне овладел искусством тонкого экспери­мента, заразился от них глубокой любовью к хи­мическим исследованиям, но системы теоретиче­ских представлений от своих учителей он получить не мог, так как сами руководители Бутлерова не сходились в теоретических взглядах. Клаус был горячим поклонником и последователем Берцелиу­са. Он доказывал справедливость его воззрений и в пятидесятых годах, когда электрохимическая теория уже всеми была оставлена. Наоборот, Зинин склонен был принять воззрения французских химиков Лорана и Жерара.

Французские химики Огюст Лоран и Шарль Жерар выступили против дуалистической теории Берцелиуса с новой, так называемой «унитарной» теорией, согласно которой все органические со­единения получаются замещением водородные атомов в основных углеродо-водородных ядрах другими элементами, например хлором, бромом, иодом, азотом и т. д. Положив свою теорию ядер в основу классификации органических соединений, Лоран провел резкое различие между молекулой, атомом и эквивалентом: молекулой он назвал мельчайшее количество вещества, нужное для об­разования соединения; атомом — мельчайшее ко­личество элемента, встречающееся в сложных те­лах; эквивалентом — равнозначные массы анало­гичных веществ.

Николай Николаевич был осторожен в выбо­ре теоретических представлений, в изобилии рас­пространявшихся в то время, противоречащих од­но другому. Он не спешил внедрять ту или дру­гую теорию в сознание учеников, пока не устано­вился один общий взгляд на существо все еще темных химических процессов.

Быть может, это был наиболее правильный путь, ведущий к самостоятельным суждениям, к выработке собственных воззрений.

Теоретические достижения химии того време­ни мало могли дать Бутлерову, а в дальнейшей своей научной деятельности он был бы стеснен теоретическими представлениями, почерпнутыми из университетских лекций. Не связанный же, как многие из его современников, косным, привычным мышлением, на котором были основаны химиче­ские теории старого времени, Бутлеров стал твор­цом новой теории, лежащей в основе современной органической химии.

Также другой ученик Зинина, Николай Нико­лаевич Бекетов, никогда не добывал ни одного нового факта, ради самого факта, чем занималась тогда преимущественно органическая химия. Ста­раясь проникнуть в сущность «химического срод­ства», Бекетов первым пришел к выводу, что наи­более прочно соединяются между собой те веще­ства, которые обладают наибольшею близостью «паев», или атомов. Таким образом, первая мысль о зависимости силы сродства элементов от их атомного веса была высказана как раз химиком, свободным от путанных представлений предшест­вовавших теоретиков.

В научной деятельности и Бутлерова и Беке­това видно мышление химиков-философов, и этой особенностью они были обязаны влиянию своего учителя. Оно было столь властным, что вслед за учителем, покинувшим Казань, последовали в Пе­тербург и его ученики.

Как солнце планетами, Зинин был окружен своими учениками до последнего дня жизни. Не только непосредственными учениками, но и учени­ками учеников не был забыт в Казани Николай Николаевич Зинин. В 1900 году, уже после смерти Зинина и Бутлерова, ученики Бутлерова профес­сора химии А. М. Зайцев и В. В. Марковников подняли в Совете университета вопрос об уста­новке бюстов Зинина и Бутлерова в аудитории химической лаборатории. Указывалась при этом особая заслуга их, «дающаяся в удел только не­многим избранным»,— создание казанской школы химиков.

«Эта беспримерная в нашем отечестве заслуга, — писал А. М. Зайцев, — по крайней мере по отношению к нашей специальности, составившая славу тех лабораторий, которые имели счастье на­ходиться под их руководством, дает нам полное право называть Зинина и Бутлерова отцами рус­ской химии. С гордостью мы должны сказать, что эта школа возникла и организовалась на почве нашего родного университета, и нужно также за­метить, что и вне казанской службы Зинина и Бутлерова духовная связь с ними этой школы ни­когда не прекращалась: все нужды и все успехи нашей химической лаборатории всегда находили в их сердцах благодарный отклик…».

Успехи русской химии в самом восточном тогда научном центре страны выдвинули Казан­ский университет в центр общественного внима­ния и положили начало его исторической извест­ности, как «колыбели русской химии».

Окончательно мировую известность утверди­ли за Казанским университетом Бутлеров и его ближайшие ученики.

Лев Гумилевский